Пушкин и его современники - Страница 129

129

Отметим, что не только парижский путешественник думал все время о друзьях, их судьбе и творчестве. В России друзья также не забывали его. Пушкин писал Дельвигу из Кишинева 23 марта 1821 г. (когда Кюхельбекер подъезжал к Парижу): "О путешествиях Кюхельбекера слышал я уж в Киеве. Желаю ему в Париже духа целомудрия, в канцелярии Нарышкина духа смиренномудрия и терпения; об духе любви я не беспокоюсь: в этом нуждаться не будет; о празднословии молчу - дальний друг не может быть излишне болтлив". *

* Переписка, т. I, стр. 28. Пушкин был в Киеве в январе-феврале 1821 г., слышал о Кюхельбекере от В. Г. Глинки.

Лекции Кюхельбекера в "Атенее" читались, по-видимому, в конце апреля в мае. Мы видим, что для этого нужна была рекомендация двух членов, по-видимому, ее дали Бенжамен Констан и Жуй.

Можно предполагать, что курс лекций Кюхельбекера о русской литературе был широко задуман. Вспомним, какие историко-литературные вопросы поставил в беседах с ним Гёте ("свойство нашей поэзии и языка русского") и какие темы собирался осветить Кюхельбекер в переписке с ним: особое внимание он намеревался обратить на историю русской словесности, на "простонародную" русскую поэзию и на ее просодию. С другой стороны, в непосредственных планах курса он говорит именно о современной русской поэзии, о творчестве его друзей, т. е. Пушкина, Баратынского, Дельвига. Надо сказать, что таково и его чтение во время путешествия; в Ницце 8 марта (24 февраля) он записывает: "Перечитываю в сотый раз Батюшкова, Пушкина, Дмитриева, Державина". Конечно, в своих лекциях он говорил и о Державине, и о Дмитриеве, и о Батюшкове, и больше всего о Пушкине.

Таким образом, курс, который читал Кюхельбекер, был построен, по-видимому, именно в этих широких границах. Впечатления вольности отразились на страстности политических высказываний. Курс имел шумный успех. Уже в сибирской ссылке, на диком берегу Онона, в июле 1840 г., он вспомнил о своих лекциях в стихотворении "Три тени", посвященном памяти друзей: Грибоедова, Дельвига, Пушкина. Он говорит о себе:

Кому рукоплескал когда-то град надменный, Соблазн и образец, гостиница вселенной.

Но курс этот кончился ранее, чем это предполагалось. 27 июня 1821 г. старый директор Царскосельского лицея, Энгельгардт, не перестававший интересоваться (впрочем, главным образом с точки зрения репутации учебного заведения, им руководимого) жизнью питомцев первого курса (среди которых были Пушкин и Кюхельбекер), писал: "Приехав в Париж, Кюхельбекер вздумал там завести "lectures semi-publiques sur la littйrature russe". Не взирая па уродливость его фигуры и отрицательный его орган, слушали его с должным участием, но черт его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся, запорол чепуху, так как Нарышкин его от себя прогнал, а наш посланник запретил читать и, наконец, выслал его из Парижа. Что из него будет, бог знает, но если с ним что-нибудь сделают, то будет грех. Он свихнулся, и более ничего, но едва ли это так принято будет. Жаль его, но более жаль еще репутацию бедного лицея, на который уже и без того нынешние святые жестоко нападают и хотят доказывать, что плоды нашего заведения и воспитания суть наивреднейшие для государства. Прицепились к Пушкину, теперь прицепятся к Кюхельбекеру". * В тех же чертах, но более анекдотично описывал это позднее в своих мемуарах реакционный журналист Греч. Если не обращать внимания на тон плоских насмешек, принятый по отношению к Кюхельбекеру, на совершенно вздорное утверждение, что "часть публики смеялась над ним", на несомненно придуманный анекдот о Кюхельбекере, будто бы так жестикулировавшем, что "слетел с кафедры", на ошибку в годе (1820 вместо 1821) и т. д., можно извлечь и из записок Греча несколько черт, заслуживающих внимания. Дело в том, что лето 1825 г., перед декабрьскими событиями, Кюхельбекер, вынужденный заниматься черной журнальной работой у Греча, провел с ним, и в записках, неточных и уснащенных зубоскальством, все же отразились, по-видимому, рассказы Кюхельбекера.

* Д. Кобеко. Императорский царскосельский лицей, стр. 185-186.

Греч пишет о Кюхельбекере, что он "поехал в чужие края секретарем при Александре Львовиче Нарышкине, который было полюбил его, но вскоре принужден был с ним расстаться. В Париже Кюхельбекер свел знакомство с какими-то либеральными литераторами и вздумал читать на французском языке лекцию в "Атенее" о литературе и политическом состоянии России, наполненную вздорными идеями, которые тогда (1820 г.) были в моде. Часть публики смеялась над ним, другая рукоплескала его выходкам. В конце речи он сделал какое-то размашистое движение рукою, сшиб свечу, стакан с водою, хотел удержать и сам слетел с кафедры. Один седой якобинец слушал его внимательно и поддержал его словами: "Mйnagez-vous, jeune homme! Votre patrie a besoin de vous". * Нарышкин, узнав об этом, взбесился и выгнал от себя Кюхельбекера, который пропал бы в Париже без помощи благородного Василия Ивановича Туманского (человека с замечательным талантом, неизвестно почему оставившего службу и свет), он же помог Кюхельбекеру пробраться в Россию". 12

Формулировка: "о литературе и политическом состоянии России", заслуживает всяческого внимания. "Седой якобинец" - возможное воспоминание Кюхельбекера, и вероятнее всего, это Жюльен. Вероятна и роль опекуна, которую сыграл по отношению к Кюхельбекеру, оказавшемуся в отчаянном положении, поэт Туманский, о парижских встречах которого с Кюхельбекером мы уже говорили.

Поведение Нарышкина по отношению к вольнодумцу-секретарю описывается одинаково и Энгельгардтом и Гречем: он его прогнал. Уже находясь на службе у Ермолова в Тифлисе, 6 февраля 1822 г. Кюхельбекер недоброжелательно вспомнил о своем бывшем принципале. Он писал о Ермолове, сравнивая его с Нарышкиным: "Мой шеф - сердечный, благородный человек; какое пространство отделяет его от непостоянного, ветреного царедворца, с которым я путешествовал!" ("welch ein Raum zwischen ihm und dem unste[ti]gen, windigen Hцfling, mit dem ich gereist habe!") Непостоянный, ветреный царедворец - таким остался Нарышкин в памяти Кюхельбекера.

129